Неточные совпадения
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты поняв, что он уехал, вернулась опять
в спальню. Это было единственное убежище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходила. Уже и теперь,
в то короткое время, когда она выходила
в детскую, Англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов, не терпевших отлагательства и на которые она одна
могла ответить: что надеть детям на гулянье? давать ли
молоко? не послать ли за другим поваром?
Амалия Ивановна покраснела как рак и завизжала, что это,
может быть, у Катерины Ивановны «совсем фатер не буль; а что у ней буль фатер аус Берлин, и таки длинны сюртук носиль и всё делаль: пуф, пуф, пуф!» Катерина Ивановна с презрением заметила, что ее происхождение всем известно и что
в этом самом похвальном листе обозначено печатными буквами, что отец ее полковник; а что отец Амалии Ивановны (если только у ней был какой-нибудь отец), наверно, какой-нибудь петербургский чухонец,
молоко продавал; а вернее всего, что и совсем отца не было, потому что еще до сих пор неизвестно, как зовут Амалию Ивановну по батюшке: Ивановна или Людвиговна?
Вот особенно одна с краю, такая костлявая, высокого роста, кажется, ей лет сорок, а
может, и всего только двадцать, лицо длинное, худое, а на руках у нее плачет ребеночек, и груди-то, должно быть, у ней такие иссохшие, и ни капли
в них
молока.
Родился он
в Бердичеве; до двух лет пил козье
молоко и ел селедочную утробку, которая валялась по грязному полу; трех лет стоял, выпялив пузо, на пороге отцовской закуты; с четырех до восьми,
в ермолке и широком отцовском ляпсардаке, обучался бердичевским специальностям: воровству-краже и воровству-мошенничеству, а девяти сдан
в рекруты под видом двенадцатилетнего на основании присяжного свидетельства двенадцати добросовестных евреев, утверждавших за полкарбованца, что мальчику уже сполна минуло двенадцать лет и он
может поступить
в рекруты за свое чадолюбивое общество.
Но если бы и действительно глотание Kraenchen,
в соединении с ослиным
молоком, способно было дать бессмертие, то и такая перспектива едва ли бы соблазнила меня. Во-первых, мне кажется, что бессмертие, посвященное непрерывному наблюдению, дабы
в организме не переставаючи совершался обмен веществ, было бы отчасти дурацкое; а во-вторых, я настолько совестлив, что не
могу воздержаться, чтоб не спросить себя: ежели все мы, культурные люди, сделаемся бессмертными, то при чем же останутся попы и гробовщики?
— Оставить счастье
в его руках, оставить его гордым обладателем… о!
может ли остановить меня какая-нибудь угроза? Вы не знаете моих мучений! вы не любили никогда, если думали помешать мне этой холодной моралью…
в ваших жилах течет
молоко, а не кровь…
Порфирий Владимирыч при этом вступлении зеленеет от злости. Перед этим он только что начал очень сложное вычисление — на какую сумму он
может продать
в год
молока, ежели все коровы
в округе примрут, а у него одного, с Божьею помощью, не только останутся невредимы, но даже будут давать
молока против прежнего вдвое. Однако, ввиду прихода Евпраксеюшки и поставленного ею вопроса о блинах, он оставляет свою работу и даже усиливается улыбнуться.
Девятнадцать человек!
Их собрал дон Педро Гóмец
И сказал им: «Девятнадцать!
Разовьем свои знамена,
В трубы громкие взыграем
И, ударивши
в литавры,
Прочь от Памбы мы отступим!
Хоть мы крепости не взяли,
Но поклясться
можем смело
Перед совестью и честью,
Не нарушили ни разу
Нами данного обета:
Целых девять лет не ели,
Ничего не ели ровно,
Кроме только
молока...
Может быть и так,
может быть даже, что он отнюдь и не имел никакого намерения устраивать мне на этих бумажонках ловушку, но обжегшиеся на
молоке дуют и на воду;
в этом самая дурная сторона предательства: оно родит подозрительность
в душах самых доверчивых.
Зимой, особенно
в сильные морозы, преимущественно около святок, выходят налимы из глубоких омутов,
в которых держатся целый год, и идут вверх по реке по самому дну, приискивая жесткое, хрящеватое или даже каменистое дно, о которое они трутся для выкидывания из себя икры и
молок; таким образом, встретив перегородку, сквозь которую пролезть не
могут, и отыскивая отверстие для свободного прохода, они неминуемо попадут
в горло морды.
Не
могу определить,
в каком возрасте рыбьи самки начинают метать, или бить, икру, способную к принятию оплодотворения, а
молоки самцов — получают способность оплодотворять; но то не подвержено сомнению, что икру и
молоки через год после своего рождения ежегодно имеют маленькие, молодые рыбки, не достигшие и десятой доли своей природной величины.
— А-а-а! Андрей Ильич! Вот уж кого давно-то не было видно! Чего вам принести? Чаю? Яблоков?
Молока? Не хотите? Нет, правда? А
может быть, хотите? Ну,
в таком случае садитесь здесь и принимайте участие.
И не будет у нас ни
молока, ни хлеба, ни изобилия плодов земных, не говоря уже о науках и искусствах. Мало того: мы
можем очутиться
в положении человека, которого с головы до ног облили керосином и зажгли. Допустим, что этот несчастливец и
в предсмертных муках будет свои невзгоды ставить на счет потрясенным основам, но разве это облегчит его страдания? разве воззовет его к жизни?
Каким образом
могла прожить такая семья на такие ничтожные средства, тем более, что были привычки дорогие, как чай? Ответ самый простой: все было свое. Огород давал все необходимые
в хозяйстве овощи, корова —
молоко, куры — яйца, а дрова и сено Николай Матвеич заготовлял сам. Немалую статью
в этом хозяйственном обиходе представляли охота и рыбная ловля. Больным местом являлась одежда, а сапоги служили вечным неразрешимым вопросом.
Склонив гибкую шею под ее живот и изогнув кверху морду, жеребенок привычно тычет губами между задних ног, находит теплый упругий сосок, весь переполненный сладким, чуть кисловатым
молоком, которое брызжет ему
в рот тонкими горячими струйками, и все пьет и не
может оторваться.
Судьба, или, лучше сказать, Катерина Архиповна, держала его, как говорится,
в ежовых рукавицах; очень любя рассеяние, он жил постоянно
в деревне и то без всяких комфортов, то есть: ему никогда не давали водки выпить, что он очень любил, на том основании, что будто бы водка ему ужасно вредна; не всегда его снабжали табаком, до которого он был тоже страстный охотник; продовольствовали более на молочном столе, тогда как он
молока терпеть не
мог, и, наконец, заставляли щеголять почти
в единственном фраке, сшитом по крайней мере лет шестнадцать тому назад.
Так вот вам и банкет! Вот вам и званый обед! Мы располагали сейчас ехать домой, чтобы утолить голод, мучащий нас.
Могли ли мы, можно сказать, купавшиеся до сего
в масле,
молоке и сметане, быть сыты такими флеровыми кушаньями. Вот с того-то времени начал портиться свет. Все начали подражать господину полковнику
в угощеньи, и пошло везде все хуже и хуже…
Может быть, это значило просто, что он все возился с
молоком, но
может быть, что название это метило прямо на его веру,
в которой он казался странным, как и во многих иных поступках.
— Я очень устал; нет ли у тебя свежего
молока?» Услужливая Лиза, не дождавшись ответа от матери своей —
может быть, для того, что она его знала наперед, — побежала на погреб — принесла чистую кринку, покрытую чистым деревянным кружком, — схватила стакан, вымыла, вытерла его белым полотенцем, налила и подала
в окно, но сама смотрела
в землю.
Сначала чувства новорождённого чрезвычайно туры, таре что
в первое время он не
может отличить даже
молока матери от самых горьких веществ, и только привычка к сладкому мало-помалу научает его различать сладкий и горький вкус.
Может статься,
в глухую полночь
в нетопленой бане
в молоке от черной коровы варил он лягушку да черную кошку!..
В маленькой комнатке сидела семидесятилетняя чиновница и пила кофе с топленым
молоком и с вишневой настойкой — что
может быть слаще этого на свете?
Любовь очень часто
в представлении таких людей, признающих жизнь
в животной личности, то самое чувство, вследствие которого для блага своего ребенка мать отнимает, посредством найма кормилицы, у другого ребенка
молоко его матери; то чувство, по которому отец отнимает последний кусок у голодающих людей, чтобы обеспечить своих детей; это то чувство, по которому любящий женщину страдает от этой любви и заставляет ее страдать, соблазняя ее, или из ревности губит себя и ее; это то чувство, по которому люди одного, любимого ими товарищества наносят вред чуждым или враждебным его товариществу людям; это то чувство, по которому человек мучит сам себя над «любимым» занятием и этим же занятием причиняет горе и страдания окружающим его людям; это то чувство, по которому люди не
могут стерпеть оскорбления любимому отечеству и устилают поля убитыми и ранеными, своими и чужими.
— Этот сумасбродный филантроп, которому золото бросилось
в голову, как
молоко кормилице? Да, конечно, что Я
могу сделать? Еще один университет
в Чикаго? Еще богадельню
в Сан-Франциско? Еще одну гуманную исправительную тюрьму
в Нью-Йорке?
— Э, да уж идите все! — махнула она рукой. — Только, господа, потише, чтоб папка не слышал, а то буря будет… Я велю вам
в зале кринку
молока оставить:
может быть, проголодаетесь… Прощайте! Счастливого пути!
Мужицкой нищеты мы не видали.
В нашей подгородной усадьбе крестьяне жили исправно, избы были новые и выстроенные по одному образцу,
в каждом дворе по три лошади, бабы даже франтили, имея доход с продажи
в город
молока, ягод, грибов. Нищенство или голытьбу
в деревне мы даже с трудом
могли себе представать. Из дальних округ приходили круглый год обозы с хлебом, с холстом, с яблоками, свиными тушами, живностью, грибами.
Никогда не
мог понять, что интересного
в «Робинзоне Крузо». Козлики какие-то; шьет себе одежды из звериных шкур, надаивает
молоко, строит дом… Интересно было только
в конце, где Робинзон и Пятница сражаются с дикарями.
Любовь очень часто
в представлении людей, признающих жизнь
в животной личности, — то самое чувство, вследствие которого для блага своего ребенка одна мать отнимает у другого голодного ребенка
молоко его матери и страдает от беспокойства за успех кормления; то чувство, по которому отец, мучая себя, отнимает последний кусок хлеба у голодающих людей, чтобы обеспечить своих детей; это то чувство, по которому любящий женщину страдает от этой любви и заставляет ее страдать, соблазняя ее, или из ревности губит себя и ее; то чувство, по которому бывает даже, что человек из любви насильничает женщину; это то чувство, по которому люди одного товарищества наносят вред другим, чтобы отстоять своих; это то чувство, по которому человек мучает сам себя над любимым занятием и этим же занятием причиняет горе и страдания окружающим его людям; это то чувство, по которому люди не
могут стерпеть оскорбления любимому отечеству и устилают поля убитыми и ранеными, своими и чужими.
Допустив это, человек не
может не видеть, что люди, поедавшие друг друга, перестают поедать; убивавшие пленных и своих детей, перестают их убивать; что военные, гордившиеся убийством, перестают этим гордиться; учреждавшие рабство, уничтожают его; что люди, убивавшие животных, начинают приручать их и меньше убивать; начинают питаться, вместо тела животных, их яйцами и
молоком; начинают и
в мире растений уменьшать их уничтожение.
В те поры, надо вам заметить, я не выглядел таким старым, прокопченным чубуком, как теперь, а был,
можете себе представить, молодец-молодцом, кровь с
молоком, красавец-мужчина, одним словом.
«А если владыка скажет, — продолжал
в письме Суворов, — что впредь того не будет, то отвечай: «Ожегшись на
молоке, станешь и на воду дуть». Если он заметит: «
Могут жить
в одном доме розно», ты скажи: «Злой ее нрав всем известен, а он не придворный человек».
После того как место парка около беседки-тюрьмы было приведено
в порядок и сама беседка тщательно вычищена, князь Сергей Сергеевич сам осмотрел окончательные работы и приказал оставить дверь беседки отворенной. Вернувшись к себе, он выпил свое вечернее
молоко и сел было за тетрадь хозяйственного прихода-расхода. Но долго заниматься он не
мог. Цифры и буквы прыгали перед его глазами. Он приказал подать себе свежую трубку и стал ходить взад и вперед по своему кабинету.
— Моя жена тогда его не видала — потому что тогда, во время этого несчастного приключения, она была
в постели, — так что не
могла даже проститься с несчастным безумцем, мы смерть его от нее скрыли, чтобы
молоко не бросилось
в голову.
Первым делом бросился главный врач
в офицерскую палату, голос умаслил, пронзительно умоляет. Да,
может, таракана кто ненароком с позиции
в чемодане завез, он сдуру
в молоко и сунулся. Будьте покойны, ласточка без спросу мимо их окна не пролетит. Что ж зря образцовый госпиталь рапортом губить…